Мемуары Андрея Андреевича Маркова. Раннее детство. Часть вторая

Продолжение

Начало

7. Общение с людьми

Человек не может жить один. Если такое случается, то это в высшей степени ненормально. Тем более важно, когда речь идёт о маленьком ребёнке. В таком случае он значительно проигрывает. Чтобы подобного не произошло, он должен общаться с другими людьми. Кроме того, нуждается в людях, о которых он, быть может, и не всегда осознанно, но всё же получает информацию. Нуждается он и в общении с себе подобными, то есть, с такими же детьми, как он сам. Всё это является непременным условием успешного развития ребёнка.

В моей жизни было, есть и будет много людей. Когда в 1972 году я приступал к очередному варианту своих мемуаров, я собирался перечислить этих людей. И сбился со счёта. Неблагодарное это дело! Надо просто описывать события, а уж по мере их описания появятся и люди.

Проблема в том, что сейчас я пишу не те мемуары, что были раньше. Более того, получается что-то вроде конспекта мемуаров. Главное внимание я пытаюсь уделить проблемам, в том числе тем, которые проявились уже в таком нежном возрасте. При этом создаётся впечатление, что живых людей здесь нет. Это связано с тем, что само детство с его непосредственным соприкосновением с действительностью и с его живыми ощущениями стало постепенно исчезать. Но следы его видны повсюду. Вот об этих следах я и хочу рассказать. Но довольно слов.

Мои родители были и остаются моими главными собеседниками. Они всегда заботятся обо мне, учат меня уму-разуму, играют со мной. Но каких-либо ярких воспоминаний, которые позволили бы построить рассказ, в памяти не сохранилось.

Мы жили в коммунальной квартире. А это значит, что у нас были соседи. С ними мы общались.

Совсем рядом с нашей комнатой была комната Любови Александровны. Это самая близкая наша соседка. Она была близка не только территориально, но и в человеческом плане. Она заботилась обо мне. С ней мне всегда было интересно. Мы вместе играли. Я рассказывал ей о том, как мы ехали в Москву, а она простыми движениями ног имитировала движение поезда. Сейчас я, наверное, сказал бы так: я слышал звук, похожий на стук колёс вагона поезда, ощущал вибрации, и это в какой-то мере оживляло мой рассказ и в чём-то делало его театрализованным и одновременно приближающим к реальности.

Следует сказать, что наше общение не сводилось исключительно к игровым действиям. Кое-какие сведения, в частности, из истории нашей страны, я получил от неё. Так я узнал, что 9 мая — День победы. Пока ещё не знал, что это означает. Но твёрдо запомнил эту дату.

Наше общение продолжалось в течение четырёх лет. Последний раз мы встретились с ней в 1964 году. В тот год она со своей приёмной дочерью получила ордер на квартиру на Красногвардейской площади и переехала туда. Больше мне с ней увидеться не удалось. А в начале 1967 года я узнал, что Любовь Александровна умерла.

У неё были две сестры. Валентина Александровна (тётя Валя) жила вместе с Любовью Александровной. Она и мне посвящала часы, когда мои родители уходили по своим делам. Так было ещё в 1959 году, когда мы ехали в Рощино. Так было и в 1960 году, когда мы приехали в деревню Горьковское. Мама в это время сдавала экзамены в вечерней школе. Тётя Валя была со мной, старалась меня оберегать. Это она отгоняла от меня поросёнка, который, стремясь вступить со мной в контакт, тыкал в меня своим «пятачком».

Не помню, чтобы у нас были какие-то совместные игры, во время которых происходило бы взаимодействие. Но именно она говорила мне, когда я начинал кружиться на одном месте: «Перестань кружиться. А то головка закружится и упадёшь!». Это замечание казалось мне нелепым.

А ещё она играла со мной в очень странную игру. Происходило это обыкновенно тогда, когда я плохо себя вёл. Странным было то, что в этой игре принимала участие и Любовь Александровна. Она говорила мне: «Вот тётка Варвара тебя заберёт». После этих слов раздавался стук. Любовь Александровна говорит: «Тётушка Варвара, не стучите». Потом слышался хриплый старушечий голос, производивший жутковатое впечатление. Не помню, что она говорила. Наверное, что-то такое, что должно было меня напугать. Конечно, никакой тётки Варвары не было — это всё-таки была игра, хотя, повторяю, очень странная. Я принимал эту игру, делая вид, что я в это верил.

Последний раз мы встретились с Валентиной Александровной в начале 1968 года. В её голосе уже слышались старческие оттенки. И это уже не было розыгрышем. Казалось, человек устал. Но каких-либо эмоций не было, каждый был озабочен своими делами.

В период раннего детства я довольно часто встречался и с другими людьми.

Ольга Викторовна (тётя Оля) была энергичным человеком. Безусловно, главой семьи была она. Это волевой человек, и таким она оставалась всегда. В то же время, какие бы заботы ни обременяли её и её семью, она никогда не говорила, что ей тяжело (об этом можно было только догадываться).

Её муж, Борис Константинович (дядя Боря), — очень умный, благородный человек (конечно, в те ранние годы я ещё и слов таких не знал). Могу только сказать, что всегда он был ласков со мной, разговаривал с нами ровно, спокойно. Лишь изредка он меня журил.

Но одна история мне всё же запомнилась.

Уж не знаю, где я услышал матерные слова. Родители мои их не употребляли. Другие соседи при мне тоже не выясняли отношения подобным образом. Правда, жила в нашей квартире одна пара (Валентин Иванович Павлов и его жена Инна Михайловна). Про эту пару я в дальнейшем слышал, что они пьют. Изредка этот Валентин Иванович приглашал меня к себе, угощал сахарным печеньем и рассказывал про пивко. А я по своей детской доверчивости охотно ходил к нему. Мама этого не приветствовала и буквально вытаскивала меня оттуда. Я же этого не понимал, а потому плакал. Любопытно, что сам Валентин Иванович никак не выказывал своей реакции. Значит, приглашая меня, он лишь забавлялся, насмехаясь над наивным ребёночком, тогда как сам этот ребёночек искренне верил, что сосед общается с ним из добрых побуждений.

У Татьяны Николаевны был брат Анатолий, человек, как мама мне в дальнейшем говорила, психически не вполне нормальный. Во всяком случае, когда мне было пять лет, он требовал, чтобы я за ним повторял первые слова блатной песни: «На Дерибасовской открылася пивная». От него я и услышал мат, причём он употреблял эти слова, не отдавая себе отчёта в том, что здесь находится маленький ребёнок, который может повторить эти слова, причём в самый неподходящий момент. Во всяком случае, с подобным явлением я и столкнулся в дальнейшем. По простоте душевной я повторял эти слова, потому что мне это было интересно, как интересно маленькому ребёнку каждое новое слово.

И вот однажды, находясь у Ольги Викторовны и Бориса Константиновича (а жила их семья в комнате, которая некогда принадлежала нам — там до своего переезда в Москву жили бабушка с дедушкой, но уже вскоре после моего рождения её у нас отобрали). Наверное, я вёл себя уж слишком скверно, (схватил их дочь Таню, как они говорили, за «горлышко», но, честное слово, у меня не было никаких злых намерений, а скорее, одна из тех странностей, которая не поддаётся разумному объяснению), так что они пытались меня урезонить. Я сказал: «Дядька Борька, уйди», а затем добавил: «Сволочь». Это уже переходило всякие границы. Меня тогда никак не наказали, но после, когда прошло много времени, мама сказала мне: «А ты им гадости говорил». И мне стало стыдно.

Семья была большая, в ней было четверо детей: Витя, Костя, Гоша и Таня. Трое уже учились в школе. Таня была моей ровесницей, а потому партнёром в моих играх. Но играть с детьми я не умел и не понимал, как это происходит. Игры и действия у нас производились с предметами. Например, она показывала мне игральные карты («Вот царевна») и говорила, какие они красивые.

Сама же она играла следующим образом: на своём трёхколёсном велосипеде она ездила по комнате и объявляла трамвайные остановки. Устраивала себе «перерыв на обед». Возможно, Ольга Викторовна оставляла ей творог или сметану (запах какого-то из этих продуктов ощущался явственно), и она периодически притрагивалась к ним.

В этом разделе я хотел бы рассказать о контактах ещё с одной семьёй. Это семья Лореров. С ними мы общались в 1960 году и позже. И так случилось, что наше общение происходило в деревне Горьковское, где они, как и мы, снимали дачу. Семья эта состояла из тёти Иры (Ирины Александровны), дяди Эдика (Эдуарда Фёдоровича) и Игоря. Была ещё бабушка Клавдия Николаевна.

Общался я, в основном, с Игорем. Он был моим ровесником, то есть, в 1960 году ему было, как и мне, четыре года. Но странным мне показалось то, что он плохо говорил, приблизительно так: «Андъюша, давай с тобой игать».

Возможно, я бы никогда не обратил на это внимание, если бы тётя Валя мне об этом ни сказала. Как я понимаю, она это осуждала.

Но в остальном этот Игорь, как мне кажется, был более рассудительным ребёнком.

Вспоминается такой случай. Как-то раз мы с отцом, мамой и Игорем ездили на нашем автомобиле в Зеленогорск. Дело в дачной жизни обычное: ездили за продуктами. А одним из самых замечательных событий, связанных с этой поездкой, является поедание мороженого. У меня была такая привычка: если я испытываю удовольствие, оно должно длиться бесконечно. Это, как я узнал через много лет, соответствует классификации уровней поведения животных по Бюллеру: инстинкт, дрессура, интеллект. Всё дело в том, на каком этапе животное испытывает удовольствие: поиск действия, выполнение действия, планирование действия.

Нечто похожее присуще маленьким детям, например, ребёнок берёт игрушку и стучит ею весь день. Вот и у меня имело место быть нечто подобное относительно мороженого.

Представление о том, что всё когда-нибудь кончается, у меня ещё не сформировалось. И вот, когда мороженое было съедено, я стал горько плакать и всё повторял: «Хочу мороженого», на что Игорь назидательным голосом заметил: «Мороженое уже кончилось». Значит, он уже точно знал, что всё когда-нибудь кончается.

Позднее мы с Игорем общались и на квартире. Жила семья на Зверинской улице. Дом, в котором они жили, навевал на меня что-то таинственное. Запах? Такой запах обычно ощущаешь в тёплый день на солнце. Шаги здесь слышатся очень гулко.

Лореры были любителями кошек и котов. Именно у них я близко столкнулся с одним из хвостатых. Мне дали погладить кота. Шерсть гладкая, это понятно. Впрочем, ни один из двух котов, бывших у них в период нашего общения, мне не докучал.

Когда мы находились на квартире у Лореров, Игорь пытался вовлечь меня в свои игры. Но роль ведущего игрока меня не удовлетворяла. Ещё страшновато было участвовать в действии. Будучи ребёнком подвижным и привыкшим лидировать, он пытался мною как бы командовать. Кроме того, его игры были связаны с постоянными передвижениями, а тут я был слабоват. К тому же они казались мне слишком шумными (а то, что когда я стучу каким-то предметом или вожу его, может восприниматься ими как проявление излишней шумливости, мне по малолетству не приходило в голову). Мне интересней было брать его игрушки. Была у него собака, которая лаяла. Но при определённых условиях она могла произвести звук, похожий на то, как если бы она скулила. Вот это мне было интересно.

И посуда у него была — кукольная. Я стучал ложкой по тарелке, и этого мне было достаточно, чтобы думать, будто я готовлю еду.

В отличие от моего отца, Эдуард Фёдорович был мотоциклистом. У него был мотоцикл «BMW» с характерным звуком. Он как бы стучал, а не тарахтел, как обычный мотоцикл. Мне нравилось слушать этот звук. Но когда мне предложили прокатиться, я испугался. Боялся тряски. И пыль в глаза лезет. И собачий лай слышен отчётливо. Ведь на мотоцикле я сижу в открытом пространстве, тогда как в автомобиле, поскольку он полностью закрыт, я чувствую себя почти как дома.

В 1961 году, в связи с обретением своего участка, наше общение с этой семьёй стало не таким частым. Однако хотя бы раз в течение лета мы ездили к ним, в деревню Горьковское. У меня в это время происходили очередные встречи с собаками. Так у Уксусовых, у которых жили Лореры, появилась новая собака, по кличке Трезор. В тот день, когда мы приехали к Лорерам в Горьковское, для чего-то понадобилось провезти его на нашей машине. Видимо, к такому способу передвижения Трезор не привык, а потому сильно волновался (судорожно хватал ртом воздух). Он не лаял и не скулил, как Дружок в той истории, которую я уже описал выше. Ирина Александровна увещевала: «Ну Трезорушка, успокойся». Всего пять минут продолжалась эта поездка. Но для нас обоих она была испытанием: для Трезора потому, что он к подобному не привык, а для меня потому, что я не знал, как он себя поведёт в дальнейшем. Но когда мы приехали, он успокоился. Впоследствии Трезор повёл себя как образцовый сторожевой пёс, лаял тогда, когда это было нужно, всем своим видом показывая, что шутить с ним не стоит. Но жил Трезор у Уксусовых недолго; через два года мы узнали, что его постигла участь Дружка: его застрелили.

В другой раз, когда мы ехали в деревню Горьковское, в районе деревни Байково мы повстречались с целой сворой собак. Они не просто лаяли, а как бы соревновались в подаче голоса. Тут и лай, и рёв, и какое-то завывание, и шипение.

Но, пожалуй, самым главным пугалом был Тарзан. Не тот Тарзан, с которым я встречался в 1960 году (судьба того Тарзана печальна: его убили, а вместо него появился Цыган). Тарзан, о котором я здесь говорю, жил у Водичкиных. С ними мы никогда не общались, и они больше не появятся в нашем повествовании. А вот их собаку я запомнил на всю жизнь.

В тот день мы уже возвращались. Почему-то поставить машину рядом с домом было нельзя. Надо было пройти чуть ли не через всю деревню. И вот уже издали я услышал собачий лай. А когда мы подошли ближе, раздался уже не лай, а вой. Тарзан не лаял, а как бы изощрялся в подаче голоса. У него получалось что-то вроде «У-у-у-у-Ау-ау-ау-ррр-ууу-ау-ау-ау» или что-то подобное. Слышать это было невозможно. Хотя он был посажен на цепь, его голос говорил сам за себя: с таким псом шутки плохи. Ничего подобного я ещё не слышал. В 1963 году этот Тарзан был ещё жив, но мы с ним больше не встречались.

Лореры тоже приезжали к нам. О нашей поездке к ним я расскажу в дальнейшем.

У отца был один товарищ, которого я знаю только как дядю Жору. С его семьёй мы также общались.

У дяди Жоры была дочь Олеся (наверное, моего возраста). У неё были игрушки, которых не было у меня. Одна из них «кукла-неваляшка». Привлекала она меня музыкальным звуком. И я стал мечтать о ней. Но единственная «кукла-неваляшка» появилась у меня в семь лет. К тому времени возникли другие дела, так что я до неё дотрагивался не так часто.

Было у Олеси и пианино. Не маленькое детское, как у меня, а настоящее. Наверное, её учили музыке. А мне нравилось извлекать звуки. Их было великое множество, и звучали они прекрасно. Возможно, это и навело моих родителей на мысль о том, что и меня тоже надо учить музыке. Но об этом в своё время.

8.  На пути к музыке

С какого времени музыка вошла в мою жизнь? Трудно сказать, каким было моё первое музыкальное воспоминание.

Можно начать рассказ о музыке с того момента, когда отец принёс с работы магнитофон «Мелодия». Тяжёлый такой магнитофон.

Был у отца школьный товарищ. Звали его дядя Серёжа (Сергей Ананьевич Лукьянченко). По моим представлениям, именно на почве музыки (американского джаза) и магнитофона они и сошлись. Оба были страстными любителями этой музыки. Оба увлекались магнитофонными записями. Отец переписывал у дяди Серёжи те записи, которые у того имелись.

Обычно отец ездил к Сергею Ананьевичу на машине вместе с магнитофоном прямо с работы. Там он переписывал эти записи. Позже присоединялись к ним и мы.

Что это были за записи? Отец называл имена исполнителей (и я их помнил): Эдвард Кеннеди (Дюк) Эллингтон, Билл Хелли, Элвис Пресли, Нат Кинг Кол, Луи Прима, Луис Армстронг, Кили Смит, Дорис Дей, Пет Бун, Фрэнк Синатра, Пол Анка, Фреди Билл, Джон Винсент, Бени Гудман. Эти записи я слышал на магнитофоне много раз.

Но в то же время, я и побаивался этой музыки. Таковы были некоторые композиции Элвиса Пресли («Тюремный рок»), Фреди Билла (одна из композиций содержала звуки наподобие собачьего воя), у Дорис Дей — треск, как будто рвут бумагу, у Пола Анка было одно слово (я слышал его как «схапч»), от которого у меня холодело в желудке. Мне казалось, что магнитофону больно от такой музыки. В некоторых случаях мама успокаивала меня, говоря, что это не магнитофон рычит, а телевизор, а магнитофон находится рядышком. Вскоре я понял, что это уловка, призванная успокоить меня.

Но больше всех исполнителей мне нравился Армстронг. У него необычный голос (хриплый).

Помню, что когда летом 1960 года отец привозил магнитофон в деревню Горьковское, он не раз включал его. Однажды, в самый неподходящий момент, я завопил: «Включи магнитофон. Я хочу слушать Армстронга». Но желаемого так и не получил. Кричал я довольно нудно. В конце концов, до меня дошло, что всему своё время.

Конечно, я слушал не только джаз. Доходила до меня музыка и из радиопередач. Уже в четыре-пять лет я знал таких исполнителей, как Людмила Иванова, Нина Зазнобина, Рубина Калантарян, Эдуард Хиль, Борис Штоколов, Борис Гмыря, Георг Отс. Не всегда понимая, о чём они поют, я различал их по голосам.

Отец постоянно развивал мою музыкальную память. С тех пор, как мне подарили детский рояль, отец постепенно приучал меня к нотам, к их названиям, к тому, чем одна нота по звучанию отличается от другой.

Была у меня возможность слушать и классическую музыку. Дочь Любови Александровны, Татьяна Николаевна (Татика, как мы её звали), студентка математико-механического факультета университета, брала уроки музыки, училась игре на скрипке. Некоторые произведения я впервые услышал именно в её ученическом исполнении. Так я познакомился с рондо В. А. Моцарта, его «Турецким маршем» (рондо в турецком стиле из фортепианной сонаты ля-мажор).

Был у Татьяны Николаевны проигрыватель «Волга» и несколько пластинок. Знакомила она меня с произведениями Бетховена («Крейцерова соната», «Лунная соната»), Брамса («Венгерские танцы»).

Наши прослушивания музыкальных произведений происходили на протяжении всего того периода моего детства, пока я общался с этой семьёй. Но всё же был один случай, когда она мне отказала. Возможно, у неё были какие-то дела. Я её просил: «Ну, пожалуйста, давайте послушаем музыку!». Она ответила: «Никаких музык». Я снова: «Ну давайте послушаем первую сонату Бетховена». «Никаких первых сонат» — сказала она. Никогда после подобного не повторялось.

Среди моих игрушек были и музыкальные. Например, гармошка. Этот инструмент предназначен для извлечения музыкальных звуков. Однако с ней у меня связано одно неприятное воспоминание.

Как-то раз мама дала мне эту гармошку. Я, по своему обыкновению, растягивал мех и нажимал на клавиши. Какие-то музыкальные звуки я при этом слышал. Но затем я проделал движение и внезапно прервал его. Мех при этом я не восстановил. В этот момент гармошка издала неприятный звук. Этот звук я представил как «тытытсти». Меня этот звук так напугал, что я закричал дурным голосом: «Мама!». Мама, находившаяся на кухне, быстро прибежала ко мне. Стремясь меня успокоить, она стала быстро, приплясывая, ходить со мной по комнате. Это ужасное «тытытсти» настолько запомнилось мне, что помню его до сих пор. Кажется, это происходит со мной сейчас. К счастью, этот случай никак не повлиял на моё музыкальное развитие.

Были в моей жизни губные гармошки. Первую такую гармошку дядя Миша привёз из Германии. Но и здесь я был не слишком прилежен, а потому мне быстро надоедало играть. Но всё же некоторые музыкальные созвучия у меня получались.

В том же 1960 году мне подарили бубен. Мне доставляло удовольствие ударять в него. Получался звенящий звук, как оказалось, с восточным оттенком. Впрочем, со временем звенящая часть сломалась. Этот бубен находился у меня до 1968 года.

Наконец, я начну рассказ о том, как я сам начал по-настоящему учиться музыке.

То, что во время пребывания у дяди Жоры я имел возможность извлекать звуки из пианино, неожиданно навело на мысль, что я легко смогу играть на нём. Кстати, а почему исполнительское действие на музыкальном инструменте называется игрой? Я много размышлял над этим вопросом (конечно, уже будучи взрослым). Но окончательно пришёл к его пониманию только сейчас. Ведь при исполнении того или иного произведения музыкант производит действия, которые по первоначальному ритму напоминают детский ритмический или хаотичный стук, вибрации. Наиболее отчётливо это проявляется при игре на фортепиано. При игре на других инструментах это обнаруживается менее явно.

И вот я нажимал на самые разные клавиши. Это занятие мне нравилось. Я думал, что именно в этом и заключается музыка, и стал просить родителей купить мне пианино. Детский рояль у меня был (это бабушка подарила мне его на день рождения, а потом отец отдал его дочери одного из сослуживцев). Но теперь детского рояля было недостаточно.

В конце 1960 года мы пошли в музыкальную школу. Здесь со мной занялась сама директор, Софья Дмитриевна, обладательница мужского голоса. Я открыл крышку рояля и стал извлекать из него звуки так, как делал это у дяди Жоры. Но взрослые тут же пресекли мои попытки. Начинались более серьёзные занятия музыкой. Софья Дмитриевна спрашивала меня, как называется та или иная нота. Оказывается, я справлялся не всегда. В некоторых случаях отец на моём детском рояле проигрывал ноту, которая вызвала у меня затруднение. Возможно, то, на каком инструменте исполняется нота, на этом этапе имело для меня значение. И всё же в итоге Софья Дмитриевна констатировала, что у меня абсолютный музыкальный слух. Это означало, что со мной будут заниматься музыкой — фортепиано и пением. С пения и начали.

Учительницу звали Натальей Владимировной. Она вела занятия с детским хором. Я с удовольствием наблюдал, как поют дети, но сам не пел. Правда, вначале на этом не настаивали.

С Натальей Владимировной у нас установились тёплые дружеские отношения. Она приглашала нас с мамой к себе домой. Диковинным казалось мне то, что у неё в квартире топилась печка. Да, в ряде районов города ещё сохранялось печное отопление. Сейчас же я могу сказать, что наши дружеские отношения продолжались до конца моего дошкольного периода.

О влиянии прослушивания пластинок из коллекции дяди Миши мы будем говорить отдельно, потому что эта тема проходит через всё моё детство и юность.

9. Поездка в Москву на 1 мая 1961 года

В 1961 году мне исполнилось пять лет. И первым ярким событием моего пятилетия была поездка в Москву.

Рассказывая о себе четырёхлетнем, я уже говорил о путешествии из Ленинграда в Москву. Когда мы собирались возвращаться из Москвы, бабушка почему-то именно мне сказала: «В следующий раз приезжайте на поезде, а не на машинке».

В ту пору мне даже не приходило в голову спросить, почему. Лишь много позже стало ясно: ведь наше путешествие было сопряжено с многочисленными приключениями (колесо спускало и пр.), а путешествие поездом позволяет избежать этих проблем.

Как раз в 1961 году была завершена электрификация железной дороги от Ленинграда до Еревана через Москву. И появились скорые сидячие поезда.

Раньше Любовь Александровна рассказывала, что и в поезде тоже можно спать. Я передал её слова маме. На что мама ответила: «Сейчас мы поедем в поезде, в котором нельзя спать».

Помню дни, предшествующие нашей поездке. Даже комната приобрела какой-то особенный необычный вид. Было много музыки. Мы готовились к поездке. Всё это проходило без большой суеты, что наводило на мысль о том, что всё было запланировано, чётко продумано.

Накануне я слушал по радио праздничные песни. Хор поёт: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая», и становится радостно на душе.

Мы едем на Московский вокзал. Кажется, что едем очень быстро.

Приехали. Также быстро проходим к поезду, заходим в вагон. Для меня это впервые. Как-то сразу стал принюхиваться к запахам. Но дневные поезда пахнут малоприятно. Других ощущений подобного рода не помню. Сейчас этот поезд кажется мне похожим на тот, что я привык видеть в метро.

Проходит какое-то время. Поезд трогается. Но как это не похоже на то, что мне приходилось слышать до сих пор. Поезд сильно дёргается, шумит: с одной стороны, тарахтит, как автомобиль, только более сильно, да ещё и колёса застучали. А то вдруг начинает замедлять ход. Неужели остановится? Нет, не остановился. В конце концов, скорость снова нарастает. Но удовольствия я не испытываю.

Получается, что мы ехали бы лучше, если движение было бы равномерным. Но такого не бывает. А дети хотели бы, чтобы оно им не мешало. Думаю, это связано с их склонностью к постоянному перемещению. А тут приходится сидеть на месте. Перемещение у детей связано с их деятельностью, ведь игра ребёнка неотделима от перемещения. Исключение могут составлять только те дети, которые, вследствие тяжёлой патологии, не могут двигаться.

Как же можно воздействовать на ребёнка, чтобы он в период путешествия в поезде мог смирно сидеть на месте? Здесь нужны игрушки.

И всё же есть в звуках, которые я слышу в поезде, нечто интересное: это стук колёс. У нас и у других пассажиров есть лимонад, мы пьём в дороге. Есть еда. Это в какой-то мере тоже отвлекает от непривычного способа передвижения. Одно кажется неприятным: оказывается, мы будем долго ехать без остановок. Отец сказал мне, что поезд будет делать только одну остановку — на станции Бологое. А всё остальное время мы будем ехать без остановок.

Я слышу, как ведут себя другие дети. Им тоже не всё понятно и приятно. То и дело слышатся их вопросы: «Скоро приедем?», «А почему ещё не Москва?». Я ни о чём не спрашиваю. Зато я беседую, точнее, со мной беседует одна женщина. Долгое время я не мог запомнить, как её зовут. Зато запомнил, как она меня называла: «Андрюшка-злюшка» (причём это было сказано беззлобно в ответ на какой-то образчик моего детского словотворчества, которое у меня сохранялось и в пятилетнем возрасте).

И вот мы прибыли в Москву. Мама сказала, что вот в Ленинграде есть Московский вокзал, а в Москве — Ленинградский. На Ленинградском вокзале нас встречал дедушка. На такси мы поехали домой.

И снова я столкнулся с поведением лифта. Это был нижний лифт, «который капризничает», как сказал дедушка, то есть, видимо, часто ломается. Сейчас он только гудел, но не поднимался. Трудно сказать, как мы из него выбрались. Но всё-таки выбрались и поднялись на верхнем.

Войдя в столовую, я обнаружил, что здесь пахнет печеньем и лимонами. Я это запомнил и не преминул об этом сообщить. Дедушку это тоже очень заинтересовало. Как я в дальнейшем узнал, он записывал мои детские «умные мысли».

 С дедушкой

Следующее событие — визит к тёте Паше. Я у неё был в прошлом году (во всяком случае, помню её стенные часы, которые отличались весьма характерным ходом).

Образ Москвы в моём сознании ограничивался только проспектом Мира, где жили бабушка с дедушкой. Это становится понятным, если иметь в виду, что до сих пор я практически не выходил за пределы района проспекта Мира. Правда, во время праздничных парадов по телевидению передавали трансляции с Красной площади. Но то, что Красная площадь тоже находится в Москве, мне в голову не приходило. Вот почему, когда мы собирались ехать к тёте Паше, я заплакал и всё время повторял: «Не хочу уезжать из Москвы».

Мама и отец меня утешали, говоря, что мы никуда не уезжаем, мы остаёмся в Москве, тётя Паша живёт в Москве. Вот когда мне, пятилетнему незрячему ребёнку, стало понятно, что Москва не ограничивается проспектом Мира и Ленинградским вокзалом. Теперь и шоссе Энтузиастов, где жила тётя Паша, тоже Москва.

Я познакомился с её детьми — Михаилом Фёдоровичем (дядей Мишей) и Владимиром Фёдоровичем (дядей Вовой).

А к бабушке с дедушкой приходил Николай Иванович Лазарев. Это друг дедушки. У него своеобразный голос, чем-то напоминавший голос актёра, игравшего роль Ленина, а также диктора всесоюзного радио Юрия Левитана.

Праздник прошёл хорошо; запомнилась рыба, которую ели за праздничным столом: севрюга, осётр, сёмга. Ел я и орехи — арахис. Бабушка испекла прекрасный пирог — песочный, с брусникой и с яблоками (в дальнейшем мы стали называть его московским).

Именно в момент того пребывания в Москве у меня стали проявляться состояния, которые я в дальнейшем стал называть видениями. В основе их лежали некоторые воспоминания, которые, как мне казалось, происходят сейчас. Мне представлялось, как в деревне Горьковское, во время лесной прогулки, я наблюдал за поведением собаки — Дружка. Сейчас же мне казалось, что я слышу его учащённое дыхание. Уже тогда обнаружилась такая деталь: для того, чтобы то или иное видение появилось, я в положении лёжа должен был «кряхтеть», по выражению мамы, то есть сжимать коленками орган, испускающий мочу. Мама была категорически против этого и боролась с этой моей склонностью на протяжении едва ли не всех лет, и не без основания. Дело в том, что в этом случае происходит непроизвольное мочеиспускание, а значит, пачкается одежда, постель. Возможно, подобные действия могут наносить вред здоровью (так, уже будучи взрослым, я обнаружил, что они могут спровоцировать усиленное сердцебиение, которое, однако, легко восстанавливается). Но эта привычка укоренилась настолько, что никакая борьба, никакие доводы рассудка не могли её подавить. Она продолжает жить со мной до сих пор: в начале ночного или дневного сна или в промежутке между сном и пробуждением мне обязательно нужно выполнить эти действия, чтобы вызвать какие-то детские или зоологические видения. А если я при этом имею возможность наблюдать некоторые из них, то это только подогревает мой интерес к ним.

Но самым замечательным в этот период было знакомство с пластинками из коллекции дяди Миши. В ту пору я слушал преимущественно эстрадную музыку. Это была итальянская эстрада: записи Клаудио Вилла, Ниллы Пицце, Доменико Мадунио, Наталино Отто; английская — Томми Стил; американская — Гарри Белафонте.

Прошло несколько дней. Нам надо было уезжать. В этот момент я простудился. Лечили меня «лошадиной» (противогриппозной) сывороткой — засыпали её в нос. Однако эффект от этой процедуры заключался в том, что я долго чихал, а насморк из носа переходил в горло, в котором я ощущал сладковатый привкус. Приятным этот привкус не назовёшь, хорошо, что он держался недолго.

С дедушкой и бабушкой

Мне не хотелось уезжать, к тому же я был нездоров. Но надо было возвращаться домой. Поэтому окончательно я выздоровел уже в Ленинграде. В последующие годы я всегда плакал, уезжая из Москвы. Это продолжалось до 14 лет.

10.  Поездка в Комарово в начале лета 1961 года

А теперь я расскажу о событии, которое произошло в июне 1961 года. Это была поездка в Комарово, к профессору-офтальмологу Льву Абрамовичу Дымшицу. Но прежде чем обратиться к самой поездке, я хотел бы рассказать о новых лицах, которые в дальнейшем сыграли в моей жизни большую роль. Конечно, в ту пору я этого ещё не знал.

Для меня это были обычные люди, и общение с ними ничем не отличалось от общения с другими людьми. Сейчас, когда их роль в моей жизни очевидна, мы будем говорить о них, имея это в виду.

Я уже говорил в одном из предыдущих разделов о том, что познакомился с семьёй Акуловых и, в частности, с Борисом Константиновичем. Теперь я добавлю к этому, что он был незрячим, впоследствии это сыграло для меня важную роль. Какую, расскажу позднее.

Ольга Викторовна была секретарём первичной организации ВОС Василеостровского района. Позже я узнал имя председателя этой организации — Зинаида Ивановна Ордяко. Как оказалось, она шефствовала над нашей школьной первичной организацией ВОС.

Теперь следует упомянуть Николая Афанасьевича Ушкова, заместителя председателя городского отдела ВОС. С ним у нас, как мне казалось, установились очень близкие (я бы даже сказал, приятельские, если подобное определение допустимо, когда речь идёт об отношениях взрослого и ребёнка, и к тому же сам этот взрослый человек — педагог) отношения. Мы несколько раз бывали у него на квартире на проспекте Максима Горького. Во всяком случае, там я чувствовал себя совершенно свободно. Он играл со мной, делал самолётики из брайлевской бумаги. Можно много рассуждать на тему о том, насколько это было педагогично. Иные теоретики стали бы утверждать, что незрячему ребёнку следует прививать навыки познания окружающего мира, например, пространства. Могу сказать следующее: в те годы все мы находились на распутье. Нам не к кому было обратиться, не с кем посоветоваться. И то, чего в условиях отсутствия чётких представлений удалось достичь, свидетельствует о том, каким нелёгким был путь к достижению цели. Тем более достойно удивления, как это вообще оказалось возможным.

Его жену звали Зинаидой Ивановной. С ней я общался меньше. Знаю только, что ещё в 60-е годы она преподавала в нашей школе математику.

Был у них сын Кирюша семи лет. С точки зрения четырёх-пятилетнего ребёнка, каким был я, он представлялся если не взрослым, то, по крайней мере, человеком, голос которого отличался от голосов детей моего возраста, которые мне приходилось слышать довольно часто.

Однажды среди гостей Николая Афанасьевича я встретил женщину, которая назвалась Ольгой Алексеевной. Позже я узнал, что она преподавала биологию, а затем была педагогом-методистом в начальной школе.

И вот в начале июня на служебном автомобиле Николая Афанасьевича мы совершили поездку в Комарово, к профессору Дымшицу. И тут я познакомился ещё с двумя людьми — Иваном Кирилловичем и тётей Элей (в тот же день я узнал её имя и отчество — Элеонора Эдуардовна).

Запомним это имя. Именно ей суждено было стать моей подлинной учительницей, доказавшей всем, что я не дурак, а полноценный человек. Но в ту пору до этого было ещё далеко.

Я всегда любил ездить на автомобиле. И эта поездка увлекла меня. С помощью Николая Афанасьевича и его шофёра Павла Гавриловича Кудрявцева я имел возможность ознакомиться с устройством пассажирского салона автомобиля (это был «Зим»). Я узнал, что, в отличие от нашей «Победы», у этого автомобиля целых три сиденья: заднее, среднее и переднее.

На даче у Льва Абрамовича две собаки — Липси и Стёпка (Степанида). Стёпка злая собака. Когда мы приехали, Липси бросилась ко мне. Она громко лаяла, обнюхивала и облизывала меня. А я испугался.

Войдя в комнату, где проходила наша беседа, я почувствовал запах масляной краски (в ту пору мне этот запах нравился). И я сказал: «Пахнет масляной краской». Лев Абрамович был с этим согласен. Главное, что его интересовало, это мои глаза. Я понимаю, что он их исследовал. Но не знаю, каков был его вердикт. Позже я узнал от Элеоноры Эдуардовны, что моё заболевание вылечить нельзя.

В тот же день мы уезжали из Комарова. Николай Афанасьевич отвёз нас домой. И тут случилось следующее: я вдруг стал необычайно подвижным, постоянно вскакивал с сиденья. И вот на каком-то повороте, вскочив, я упал на пол, несильно ударившись коленкой о порожек. Если я и плакал, то только от досады. В конце концов, я получил то, что заслужил.

С Николаем Афанасьевичем мы встретимся ещё не раз. С Элеонорой Эдуардовной — уже в школе. Ивана Кирилловича я больше не видел; в год моего поступления в школу, он умер в возрасте 45 лет. В память о нём уже в период моей учёбы в старших классах Элеонора Эдуардовна подарила мне его брайлевскую пишущую машинку. Но всё это будет потом. Сейчас же я продолжаю рассказ о своём раннем детстве.

11. На даче летом 1961 года

Я уже рассказывал в предыдущих разделах о том, что с момента моего рождения и до 1960 года родители снимали дачу. Конечно, их мечтой была своя дача. Можно было предположить, что в советское время это было невозможно. Это и так, и не так. Так, потому что тогда не было частной собственности. Не так, потому что существовали дачно-строительные кооперативы (ДСК).

Наш кооператив появился ещё в 1959 году. Строительство дачи началось на следующий год при финансовой помощи дедушки.

Впервые я побывал на нашей новой даче в том же 1960 году. С этим связана одна история, которую в дальнейшем вспоминали и смаковали на все лады.

В этой поездке с нами был троюродный брат отца, Валентин Иванович Смирнов (дядя Валя). Возможно, какую-то помощь при строительстве временного жилья (времянки) он оказывал. Но в тот день времянка ещё была не достроена. Ни окон, ни дверей в ней не было. Свой жилой вид времянка стала обретать, начиная с мая 1961 года. Я всё спрашивал, когда же мы поедем на дачу. Лето уже началось, а мы всё в городе сидим.

И всё же на короткое время мы там появлялись.

Надо сказать о том, где находится наша дача и как до неё добираться.

Станция Горьковское находится в Выборгском районе Ленинградской области. Как известно, карельский перешеек до 1940 года входил в состав Финляндии, а после советско-финской войны он вошёл в состав СССР. Память человеческая ещё хранит прежние финские названия наших станций, начиная от Белоострова. Белоостров был последней станцией перед финской границей. А дальше уже Финляндия.

Расстояние от Ленинграда до Горьковского составляет по железной дороге 66 км. Едем с Финляндского вокзала. В пору моего детства железная дорога лишь частично была электрифицирована. В наших краях ещё ходили тепловозы и даже паровозы. Фирменным считался поезд Ленинград-Светогорск. Попасть на него считалось верхом счастья, особенно если удавалось сесть на мягкий диван, как в московском поезде. Из всех поездов этот был самым комфортным.

Обычное путешествие состояло из двух частей: первую часть мы ехали на электричке, а последние 6 км — на «паровике», «подкидыше», как мы его называли.

Уже с малых лет я интересовался железнодорожной географией, то есть железнодорожными дистанциями. Вот как выглядела моя первая железнодорожная дистанция: Ленинград — Финляндский вокзал, Ланская, Удельная, Озерки, Шувалово, Парголово, Левашово, Песочная, Дебуны, Белоостров, Солнечное, Репино, Комарово, Зеленогорск, Ушково, Рощино, платформа 63-й км, Горьковское. Дальше дорога идёт на Выборг. Но о ней в своё время.

И всё же, почему мы так долго не едем на дачу? Это мне было непонятно. Я приставал к родителям с этим вопросом, но вразумительного ответа не получал.

Несколько раз мы с мамой совершали короткие, всего на один день, поездки. Однажды ехали круговым поездом через Сестрорецк (позже, в 2003 году, мне довелось повторить этот путь).

А на следующей неделе, вместе с мамой и отцом на машине поехали на дачу.

Необычность этой поездки заключалась в том, что сейчас мы ехали не к себе домой, а к хозяевам, у которых в течение некоторого времени нам предстояло снимать веранду.

Их звали Татьяна Матвеевна и Михаил Сергеевич Барсуковы. У них ещё были взрослые дети, с которыми нам тоже придётся общаться. Тогда мне казалось, что они живут как сельские жители (так и было). У них были собака и коза. А ещё у них было много дачников. Дом большой, двухэтажный, с высокими ступеньками и старинного вида перилами (эти выводы были сделаны на основании последующего сопоставления с другими домами подобного типа). Что-то в то время влекло меня туда.

И вот мы туда приехали. Хорошо помню, когда это произошло: хозяева смотрели телевизор, показывали спектакль «Богдан Хмельницкий». Это имя произнесла Татьяна Матвеевна. Кто такой Богдан Хмельницкий, я в ту пору ещё не знал. Но имя очень хорошо запомнил и к месту или не к месту его повторял, подобно любому услышанному мною слову или словосочетанию.

У нас были две певчие птицы — щегол и кенар. Щегла звали Фомка, а кенара — Зеленушка. И вот как-то раз хозяйский кот Яшка поймал Фомку и съел его. Так Фомки не стало. А я узнал, что коты, кроме всего прочего, могут съесть и птичку.

Наше пребывание у Барсуковых продолжалось недолго, около двух недель. К этому моменту наша времянка была приспособлена для более-менее нормального проживания. И мы перебазировались на своё место жительства. Наш участок имел порядковый номер 47. Через полтора года был построен дом. Но тогда до этого было ещё далеко.

В этот же период я предпринимал первые попытки ходить самостоятельно. Вообще-то определённого представления о том, как я иду, у меня не было. Мне казалось, что я хожу прямо. Но мама говорит: «Не лезь на клумбу». Возможно, мама говорила это тогда, когда позволила мне идти самостоятельно. Я сделал несколько шагов; мне казалось, что я иду прямо. А мама снова: «Теперь ты на грядку лезешь!». Я ещё не задумывался, почему это происходило. Теперь причина вырисовывается более-менее полно. Но тогда единственное, до чего могли додуматься, это вбить в землю колышки и натянуть между ними верёвки.

Иначе я ходил вокруг дерева. Наш участок был лесистым. Здесь было довольно много деревьев: лиственные — берёзы; хвойные — ели и сосны. Мог ли я отличать их друг от друга? Берёза, вокруг которой я гулял, имела гладкий ствол. А ёлка, росшая рядом с ней, была смолистой. Мне нравился запах еловой смолы. Но вот беда: эта смола липла к рукам. Не раз потом мама драила щёткой мои руки и мыла их с мылом, смывая смолу. Но именно вокруг этих трёх деревьев (берёзы и двух ёлок) я любил гулять. Ходил и вокруг сосны. Это была игра. Я говорил: «Я пошёл к дяде Серёже», а сам ходил вокруг берёзы.

В этот период я общался с соседями: Александрой Павловной, Линой Ивановной, их сыном и внуком Сашей. Они приглашали меня к себе. Мы разговаривали, они угощали меня.

Общался я и с Татьяной Ивановной и её дочерью Ирой. Ира пыталась со мной играть. Она давала мне пустой стакан и говорила: «Пей молоко». Я не понимал, что она хочет от меня, и от такой игры отказывался. Но разговаривал с ней охотно. Сейчас уже трудно вспомнить, о чём мы с ней говорили. Но положительные воспоминания о ней у меня сохранились, хотя символического характера предлагаемой ею игры я не понимал.

У Иры был трёхколёсный велосипед. Его мне дали вначале во временное пользование. А потом так случилось, что он достался мне. Вначале я пользовался им так же, как и в прошлом году, то есть брал за руль и тряс. Но это уже была игра, в которой я воображал, что куда-то еду. Лишь на следующий год я получил некоторое представление о том, как нужно ездить. Но ездил я только по кругу: сначала по комнате, а затем на улице в Горьковском.

Самым замечательным событием лета 1961 года был приезд бабушки и дедушки. Но, в отличие от прошлых лет, на этот раз они приехали ненадолго.

Немного о событиях, предшествовавших их приезду. Я в очередной раз заболел. Но то ли решили, что болезнь моя не опасна, то ли посчитали, что поездка в город будет иметь на меня положительное воздействие: ведь это всё-таки встреча с бабушкой и с дедушкой, мы поехали. Я ехал в машине, лёжа на подушке. Во время этой поездки я разговаривал с мамой и с отцом. Так я узнал и автодистанцию «Ленинград–Горьковское». Едем по Приморскому шоссе. Название к краю, расположенному на Дальнем Востоке, никакого отношения не имеет. В Выборгском районе есть город Приморск.

Итак, Ленинград (Приморское шоссе), Лахта, Ольгино, Лисий Нос, Александровское, Горская, Тарховка, Разлив, Сестрорецк, Солнечное, Репино, Комарово, Зеленогорск, Ушково, Серово, Чёрная Речка, Рощино, Совхоз «Ударник», Горьковское.

Наверное, я не совсем поправился, потому что на следующий день вызвали врача. Это была наш участковый врач Дора Соломоновна Швейдель. Позже она не раз лечила меня. Сейчас же я назвал её «Доктор Айболит» (мне совсем недавно прочитали эту сказку К. И. Чуковского). Ей это очень понравилось.

И вот бабушка с дедушкой приехали. Первый день посвятили разбору вещей. А назавтра я вместе с бабушкой, дедушкой и отцом впервые побывал на Охтенском кладбище, где похоронена прабабушка Мария Ивановна, и на Волковом кладбище, где похоронен прадедушка Андрей Андреевич-первый. Так эти два места прочно «впечатались» в мою память.

На следующий день мы с мамой уехали на дачу. Днём позже туда же приехали отец, бабушка и дедушка. Всего один неполный день бабушка с дедушкой были у нас на даче: ведь во времянке разместиться такой большой семье было очень трудно. Я этого не понимал, а потому плакал, когда они уезжали. Но мне говорили, что мы ещё встретимся в городе. Так в дальнейшем и произошло.

В момент их отъезда мы с мамой заболели. К нам приехала бабушка Александра Леонтьевна, которая лечила нас разными лекарствами. Особенно мне запомнился шалфей, который используется для полоскания горла. Он имеет приятный запах, чем-то напоминающий ёлку.

Бабушка и дедушка были в городе ещё в течение недели. В один из этих дней мы встретились с любимым учеником дедушки, Николаем Александровичем Шаниным. Он сказал, что живёт на улице Большая Зеленина.

Затем мы вернулись на дачу. Но лето кончалось. Так я впервые узнал, что учебный год начинается 1 сентября (мне кажется, что мама произнесла эту дату так, как если бы это было 1 ноября).

Приезжала к нам и тётя Валя, гуляла со мной.

Точно так же, как в начале лета, я приставал к взрослым с вопросом: «Когда мы поедем на дачу?», сейчас я спрашивал: «Почему мы не едем?», имея в виду, не едем в город. Бабушка Александра Леонтьевна говорила: «Поживи ещё немножечко на даче!». А я всё равно приставал: «Поехали!».

Незадолго до нашего отъезда к нам повадился ходить соседский кот. Видимо, потерялся. Ел всё, что попадётся. Ел нашу рыбу (так я узнал, что коты, будучи животными сухопутными, любят рыбу).

Уезжая в город, мы взяли с собой и этого кота. Более крикливого кота трудно себе представить! Всю дорогу этот он орал благим матом. Тишина настала только тогда, когда мы передали его нашим соседям уже в городе. Так закончилось моё лето 1961 года.