Александр Суворов

Главы из книги «Эксперимент длиною в жизнь»

29. Поиск Дома

Осенью 1979 года я написал стихотворение «Открытый дом». Мне тогда было очень плохо. Я жил в коммунальной квартире. С соседями мне не повезло, как, наверное, и соседям со мной.

Бесконечная мелкая, унизительная возня и грызня. Ну, любить или ненавидеть — дело хозяйское. Но если ты сколько-нибудь культурный человек, будь хотя бы вежливым. Хотя бы не забудь поздороваться. Или попрощаться… Нет, мне всячески давали понять, что я — пустое место. Мелькали мимо. Подсовывали под руки бритвенные лезвия. И в первый раз, не ожидая этого, я сильно порезался. Портили тайком вещи на кухне…

Не все ли равно, почему? Чем ни объяснять, а такому поведению нет оправдания. Пусть я даже хуже фашиста, — а хуже фашиста для меня никого не может быть, — все равно, если себя уважаешь, так делать нельзя.

В этом аду я прожил восемь лет. И все это время ни секунды не сомневался, что в соседней квартире живут по-другому — лучше, добрее, достойнее. Там и в самом деле жили хорошие люди. Они никогда не отказывали мне в помощи: по телефону позвонить, что-то починить, даже просто прочитать, на чем я остановился, печатая на зрячей машинке… Я не сомневался, что мне просто на редкость не повезло. Я просто попал в черную, сырую, гнилую яму, над которой светит солнце.

Теперь вы лучше поймете старое моё стихотворение «Открытый дом», зная, что написано оно в черной яме — в коммунальной квартире.

Ты измучен, истерзан

Мелочами в быту.

Болью взорвано сердце,

Весь в холодном поту.

До предела промерзший

И душой, и умом,

Аж завидуешь мертвым…

Приходи в этот дом.

Тут веселые люди,

Добротою полны,

Ни за что не осудят,

Не припишут вины.

Щедро делятся счастьем,

Жизнелюбием тут.

Двери, души — все настежь:

Тут открыто живут!

Я попал в яму, но не родился в яме. Потому и верил всегда в открытый дом. С детства-то мне повезло. Моя мама была очень добрым человеком, и дом её всем всегда был открыт. Потом я бывал в открытых домах моих учителей — замечательных ученых, бесконечно добрых людей: Александра Ивановича Мещерякова и Эвальда Васильевича Ильенкова. А ещё потом пришлось убедиться: открытый дом очень трудно найти, не то что построить. И когда я уже давно вырвался из коммунальной ямы, и вроде бы все у меня было хорошо, — 17 января 1993 года я продолжал проситься домой:

Ни капли не веря в чудо,

Кому-то молюсь порой:

Возьмите меня отсюда,

Возьмите меня домой.

О господи, — все вздыхаю,

Расстроенный и больной.

Прошусь, а куда — не знаю:

Возьмите меня домой.

Где мне разрешат в счастливой

Компании — быть собой,

Где не было бы надрыва…

Возьмите меня домой.

И где бы не приставали

С моралью ко мне любой,

На свой бы лад не меняли…

Возьмите меня домой.

Где добрые греют взгляды,

Где каждому каждый — свой,

Где сразу — на помощь рады…

Возьмите меня домой!

Сначала стихотворение было без названия. Но когда 30 мая 1993 года меня посвящали в Рыцари Свердловского областного Детского ордена милосердия, я поблагодарил ребят за высокую награду вот этими стихами.

И ребята назвали их: «Дом». Во всех смыслах. И ДОМ — Детский орден милосердия. И дом — те люди, с кем мы дома, с кем нам хорошо.

Когда я написал стихотворение «Дом», я уже заканчивал работу над книгой «Школа взаимной человечности». Решив прочитать стихотворение «Дом» в благодарность за посвящение в Рыцари, я вдруг понял, что в последних двенадцати строчках этого стихотворения спрятана тайна. Именно — тайна взаимной человечности.

Сейчас живу один. Сестра и брат умерли, попечитель женился. Навещает регулярно, снабжает едой, чинит… Изредка появляются гости, вывозят в коляске на улицу.

Я притерпелся, чувствую себя неплохо. Виртуального общения — под завязку, лишь бы техника выдержала мою общительность. Личного общения не хватает, но как вспомнишь коммунальный ад — лучше никого, чем мелькание мимо и всяческое хамство, а то и вредительство. А смерть… Все умирают в одиночестве, независимо от присутствия кого-либо при этом. И лучше дома, чем в больнице. Все там будем.

30. Мой быт

Главная проблема слепоглухого — общение с окружающими зрячеслышащими, не только незнакомыми, но и с членами семьи. Прежде всего трудности общения и являются источником барьеров, возникающих между слепоглухими и их окружением.

Очень мешает установка членов семьи на тотальное обслуживание, сохраняющаяся даже после того, как слепоглухой прошел реабилитацию в специальном учреждении (детдоме или реабилитационном центре). Такое отношение результаты реабилитации может свести к нулю.

Например, пока я жил один, я знал, где у меня что лежит, и хотя бы сам находил все свои вещи. Старенькая мама нуждалась в уходе; ухаживал, как мог, я, — и потому в хозяйстве ориентировался. Но когда мама умерла и хозяйство взяла в свои сверхэнергичные руки сестра, она после стирки стала складывать вещи по своему усмотрению и не приветствовала мои попытки что-либо найти самостоятельно — предпочитала сама давать.

В итоге я очень скоро перестал ориентироваться в хозяйстве, что где лежит, и не только из одежды, но и вообще — перестал пользоваться электроплитой, которую к тому же быстро привели в опасное для меня состояние… Кое-как мне удавалось отстоять от бесцеремонного хозяйничанья только свою комнату.

Короче, навыки бытового самообслуживания оказались в значительной части утрачены. Восстановить их тем труднее, что с возрастом мое здоровье тоже постепенно ухудшается. Лучше было бы сохранить эти навыки, но я не сумел себя отстоять.

И когда сестра умерла, а брат женился, оказалось, что я вообще не могу жить один. Так что мы с моим попечителем постепенно пытались восстановить мою посильную бытовую самостоятельность на новом уровне, с использованием современной бытовой техники.

Появилась микроволновая печь. Я научился пользоваться блендером и тостером.

В блендере делал фруктово-овощные смеси-пюре. Чтобы сберечь разваливающиеся зубы, старался измельчать в блендере что только получится, переходя, таким образом, на полужидкую пищу. Не очень вкусно, зато безопаснее для здоровья. Блендер все больше превращался у меня в своего рода зубной протез…

Пишу в прошедшем времени, потому что зимой 2017-2018 гг., благодаря благотворительному фонду поддержки слепоглухих «Со-единение», мне сделали-таки десять коронок и съёмный зубной протез, так что я снова смог более/менее нормально жевать.

Я привык самостоятельно есть, когда захочется, — лишь бы в холодильнике что-то было, а за этим попечитель с его женой следят. Посуда у меня своя, специальная, и я, поев, тут же сам её мою.

Долгое время заваривание чая в обычной посуде крутым кипятком было сопряжено для меня с риском обжечься, и время от времени я действительно шпарился, иногда сильно. Сейчас выручают особые устройства — электрические индикаторы-вибраторы для определения уровня жидкости. Индикатор вешается на край кружки, и как только вода коснётся проволочек, начинается вибрация, и я перестаю наливать. В кои-то веки этот вибратор спасает меня и от ожогов, если надо наливать кипяток.

Попечитель с женой подарили мне на Новый год пол-литровую чашку с ручкой. И на моей территории лежала пластмассовая пол-литровая бутылка из-под минералки. Наливал в нее воду из краника-фильтра, переливал в чайник, кипятил воду, а затем выливал кипяток в чашку, не опасаясь перелить через край, ибо в чайнике ровно столько кипятка, сколько помещается в чашке. Вылил весь кипяток — и заварил чай. Даже надежнее и безопаснее, чем с вибратором. Но всё же, надеясь на вибратор, предпочитаю использовать два литровых фильтра для воды, откуда воду переливаю в чайник. В моей комнате на тумбочке стоит литровый стеклянный кувшин и фаянсовая кружка, в которой развожу шипучие лекарства, и запиваю таблетки.

Современные компьютеризованные бытовые автоматы без зрения и слуха недоступны. Если бы я стирал сам, мне нужен был бы агрегат попроще, которым я в молодости и пользовался. Ну, все равно стирка без зрения и слуха — малодоступный процесс: надо отличать светлое от темного, использовать разные стиральные порошки… Мелкие вещи вручную могу постирать, например, в поездках. Дома, если надо, затыкаю пробкой слив раковины в ванной комнате и стираю мелочь. Но обычно жду приезда попечителя, складывая всё в стиральную машину.

Попечитель придумал переделать один из моих книжных шкафов так, чтобы в нем появилось платяное отделение. Таким образом, почти вся моя одежда, кроме верхней уличной, теперь доступна мне в моей комнате.

Мытье полов для меня всегда было непосильным. Когда жил один в молодости, кое-как поддерживал чистоту пола с помощью пылесоса. Но это было очень трудоемко и утомительно, с моим-то постоянным, в течение жизни всё более сильным, головокружением.

В моей комнате над дверью висит лампа. Очень яркая. Она связана с дверным звонком. Сейчас там ещё и вентилятор, сбоку от двери. Тоже связанный с дверным звонком и лампой. Когда ко мне собираются гости, я прошу, чтобы звонили долго, непрерывно — чтобы я почувствовал воздух от вентилятора. А раньше, наоборот, просил, чтобы нажимали часто, и тогда свет в комнате мелькал яркими вспышками. Так мне было легче заметить звонок.

Впрочем, сейчас больше полагаюсь на айфон. Мне по возможности пишут точное время прихода, и я отпираю замки своей квартирной и внешней, ведущей к лифтам, двери. Гости просто входят, не нажимая кнопку звонка, а если соседи закроют внешнюю дверь, пишут мне — я настороже.

С домофоном не дружу, и всем гостям сообщаю код, набрав который, они попадают с улицы в подъезд.

Там, где слепоглухой действует сам, все должно быть «находимым». Ничего нельзя переставлять, менять местами. Необходимость искать переместившуюся вещь очень раздражает, да и уронить можно — сломать или разбить.

Зрячеслышащие делятся для меня на тех, кто это понимают с самого начала, и тех, кому бесполезно объяснять и напоминать — всё равно упорно лезут, куда их не просят. И не считают нужным ни о чем предупреждать. Это тест на элементарную человечность: тот, кто хоть сколько-нибудь готов со мной считаться, и сам сообразит, что на моей территории без моего ведома и согласия ничего меняться не должно; а кто не уважает меня абсолютно, столь же абсолютно ни с чем и не считается, позволяя себе любую бесцеремонность. И таким бесполезно что-либо объяснять — при малейшей возможности с ними лучше расставаться. И, уж во всяком случае, не допускать на территорию слепоглухого.

Сейчас предпочитаю принимать гостей не дома, а в ближайших кафе. Так заодно решается проблема хотя бы очень редких, но всё же прогулок. Обращению с коляской научить очень легко, буквально за пять минут. Какое-то время общаемся на улице, а потом заруливаем то ли в пекарню «Хлебница», то ли в кафе «Сметана». Едим, болтаем. Дома, к сожалению, мне сложно предложить даже чай. Конечно, гость может сам похозяйничать с моего разрешения, но это лишает меня прогулки.

31. Распорядок дня

У меня есть часы. Механические наручные, с откидывающейся крышкой и точечным циферблатом. Цифр нет, есть точки. 12, 3, 6 и 9 — по две точки; 1, 2, 4, 5, 7, 8, 10 и 11 — по одной точке. Нажал кнопку, откинулась крышка; потрогал стрелки, на какие точки по краю циферблата они указывают, - и узнал время.

Есть и системное время — в компьютере, в органайзере, в айфоне. Нажал кнопку в органайзере — на брайлевском дисплее время: сейчас — 06:38. Всю ночь работаю над книгой.

Днем я активен вынужденно, когда надо ехать на какие-то мероприятия. А так вялый, сонный. Ну и сплю.

А чаще всего после двух часов ночи, иногда раньше или позже — самое бодрое время. Лучшее для литературной работы.

Перед мероприятиями приходится принимать стимулирующие таблетки. Для умственной работоспособности. Дома без них обхожусь — и работаю в охотку ночью и рано утром.

Не насилую себя, загоняя в искусственный режим. Для умственной работы важно выспаться. А ночью или днем — неважно, это все условности. Дома я могу себе позволить работать тогда, когда работается лучше всего.

А если начну воевать с организмом — ничего не буду успевать. За пять-шесть часов ночью и рано утром сделаешь больше, чем за десять-двенадцать днем, преодолевая сонливость. При моем постоянном головокружении надо ловить часы наибольшей бодрости, а не бездарно пропускать их на том основании, что в это время «люди спят».

Другие спят — им на работу; когда мне на мероприятие, тоже сплю. Но вообще-то я — надомник и, к счастью, имею роскошную возможность работать, когда работается. Соответственно состоянию здоровья.

Сейчас день мой проходит так: поел, поспал. Поел, поспал. А в промежутке айфон или ноутбук с дисплеем Брайля, или органайзер и через него — чтение или музыка.

Болезнь Фридрейха к моей старости выполнила всю программу. А программа такая: больной позвоночник, больные уши и глаза, — атрофия зрительных и слуховых нервов. Прогрессирующее головокружение... Из-за болезни Фридрейха я и сел в коляску. А еще я метеозависимый…

В университете бываю очень редко. Мне очень неуютно на всяческих заседаниях. Переводчик, как ни странно, живой человек, многого может не понять, особенно если неопытный, и чем меньше понимает, тем больше раздражается и устает, а я — вместе с ним. Обычно же я на заседании ни в чем не успеваю сориентироваться, страшно и бесполезно устаю. Меня давно и не зовут на них.

Я предпочел бы индивидуальные контакты с коллегами, но заседания этому никак не благоприятствуют. Хоть усаживайся в коридоре и веди там «амбулаторный прием» коллег, удравших с заседания якобы в туалет… Я был бы счастлив, если бы меня позвали в лабораторию не заседать, а ради личной встречи с кем-либо из коллег.

Вообще на любых «тусовках» — заседаниях ли, вечеринках, — без слуха и зрения чувствуешь себя очень неуютно. Поэтому с детства я стал брать в гости книжку и шахматы или шашки, а то и брайлевскую машинку и рукопись, над которой в данный момент работаю.

Гостеприимные хозяева обычно не находили, чем меня занять, разве что поставят передо мной — до общего застолья — тарелку с фруктами... Но не лопать же все время, пока не лопнул от жратвы, а главное — я хочу общаться! И на работе, и в гостях.

На симпозиумах в Психологическом институте РАО давно уже перестали настаивать, чтобы я присутствовал не только от начала до конца, но даже хотя бы один полный день. Я приду, сделаю доклад, а потом сижу в вестибюле, и людям объявляют, что они могут ко мне подойти и пообщаться индивидуально, кто захочет. Очень комфортно: попиваешь себе кофе и ведешь «амбулаторный прием», вместо того чтобы мучиться вместе с переводчиком в общем зале, пытаясь уловить обрывки-ошметки докладов, достаточно бессвязные.

Если мне в самом деле какой-нибудь из этих докладов интересен, то, зная план конференции, могу попросить прислать мне текст — потом или, еще лучше, заранее. Другое дело, что я по электронной почте завален информацией и просто физически не успеваю многого прочитать — от меня ведь еще и моих текстов ждут, обычно сразу в нескольких местах, и часто к одному и тому же сроку.

Что касается гостей, то наиболее близкие и давние из моих друзей давно уже поняли, что со мной лучше встречаться отдельно. Не у всех сопровождающих меня людей хватает такта дать мне пообщаться с человеком, с которым назначена встреча — сами рвутся общаться, а я при этом выпадаю. Если же тот, с кем назначена встреча, дает сбить себя с толку и вежливо внимает трескотне моего сопровождающего... все испорчено — хоть назначай новую встречу для обсуждения тех же самых вопросов, раз нам помешали сейчас. До случайных сопровождающих редко доходит, что встреча назначена все-таки не с ними. Напомнить же об этом не всегда хватает и духу, и такта, в том числе у меня самого.

32. Самостоятельность и сопровождение

Первые же мои попытки изучать окрестности — к тому же не всегда благополучно кончавшиеся, так как я ещё не осознал, зачем нужна трость, и нередко летел в неприятную неизвестность — вызвали бурю. Чем только меня ни пугали беспокоившиеся за меня, но не могущие постоянно со мной находиться друзья! Под машину попаду! Упаду и покалечусь! Падал и калечился, особенно сильно, между прочим, с бестолковым сопровождающим — собственным братом…

В конце концов, дважды сломав в голеностопе правую ногу, допрыгался до ложного сустава и теперь не вылезаю из тутора — сделанной по индивидуальному заказу обувки, очень твёрдой, вроде съёмного гипса, не дающего ноге подворачиваться.

Больше же всего меня пугали первыми встречными: вдруг нарвусь на подонка, хулигана! Вдруг он, не вникая в детали моей слепоглухоты, возьмет да и зарежет меня для собственного удовольствия!

А мне надо было преодолеть естественное смущение, вызванное необходимостью просить незнакомых людей о мелких услугах. Нет, я людей не боялся. Я сознавал, что не каждый без сожаления будет тратить на меня часы, но на элементарную, минутную доброту к инвалиду, на пустяковую помощь ему — хватит каждого или почти каждого.

Я и сейчас уверен в элементарной доброте первого встречного, но убедился со студенческих лет, как нелегко бывает объяснить человеку, что ты нуждаешься в ней. Да что там! Нелегко бывает даже просто привлечь к себе внимание, добиться, чтобы к тебе подошли и взяли тебя за руку.

«В незнакомой местности куторы никогда не передвигаются быстро, разве что под влиянием крайнего испуга — в этом случае они мчатся вслепую, натыкаются на различные предметы и обычно находят себе ловушку в каком-нибудь глухом тупике. Когда животное не испугано, оно передвигается в новом месте медленно, шаг за шагом, непрерывно ощупывая вибриссами пространство справа и слева от себя… После того как все это повторится несколько раз, кутора, без сомнения, начинает узнавать местность. Землеройка с предельной точностью воспроизводит все те движения, которые проделывала на этом пути ранее. Попадая на знакомый участок трассы, пройденной уже не один раз, зверёк стартует медленно, он тщательно определяет своё местонахождение при помощи вибрисс. Внезапно он наткнулся на знакомый ориентир и помчался вперед, тщательнейшим образом повторяя все прыжки и повороты, которые совершал накануне… Часто случается так, что посреди тщательно отработанного пути остается ещё одно особенно трудное место, и здесь зверёк постоянно теряет свои ориентиры и вынужден прибегнуть к помощи обоняния и осязания. Он энергично обнюхивает и ощупывает всё вокруг, пока не находит начало следующего хорошо известного этапа. Таким образом, он соединяет пройденный и оставшийся участки пути. Когда дорога проложена окончательно, кутора отныне столь же прочно привязана к ней, как локомотив — к рельсовому пути. Зверёк не может отклониться в сторону даже на несколько сантиметров. Если ему случится отойти хотя бы на дюйм от дороги, он тотчас же начинает старательно разыскивать знакомые приметы. Можно искусственно спровоцировать землеройку на эти поиски, если внести незначительные изменения в её привычный маршрут. Любое существенное преобразование на пути, по которому животное постоянно следует, приводит его в полное замешательство» (Перевод Евгения Панова).

Прочитав это место в книге Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона» впервые, я сразу узнал в водяных землеройках себя. Это я залезаю во все тупики, отмахиваясь от суетящихся вокруг зрячих, пытающихся провести меня по прямой в полную неизвестность. Лишь обследовав один за другим все тупики, набивая при этом шишки, я постепенно спрямляю свой маршрут, хорошо зная, куда мне не надо. Так я изучил окрестности дома, в котором живу, и так же изучаю во время поездок помещения, в которых нахожу временное пристанище.

Сейчас без сопровождающего ездить не могу совсем. Один на улице — только возле дома, да и то «теорехтически», а «прахтически»… Вот, сегодня обещают 21 градус, распахнул с утра обе створки окна. Дышу, так сказать, хотя улицу ничто не заменит. Сложно вытащить и затащить обратно коляску. Для неё, спасибо московскому правительству, в моём подъезде сделали подъёмник. С нетерпением жду, когда его освоят мои благодетели и всё покажут мне самому. (Надеюсь, этот абзац быстро устареет: пока книга выйдет, подъёмник давным-давно будет освоен.)

У меня воля, стремление к самостоятельности возникли из конфликта с постоянным окружением, из острого недовольства зависимостью в каждом пустяке.

В Загорском детдоме я чувствовал себя вполне свободно: всем необходимым обеспечен, а так как всё свободное и даже значительную часть учебного времени и ночью я читал, то за пределы детдомовской территории особенно и не стремился. За забором для меня не было ничего привлекательного, кроме первомайских и ноябрьских демонстраций да пионерских парадов, проходивших мимо детдома (это из-за возможности хоть немного услышать духовой оркестр). К моим услугам были книги и достаточно разнообразное общение, в том числе с разного рода гостями — студентами, журналистами, учёными, иностранцами. Что еще надо?

Другое дело — дома, у родителей. Книг — вечная нехватка, пока с мамой не доберёмся до библиотеки; общения же практически никакого. В гостях закармливали всевозможными лакомствами, но все время жевать — скучно, а больше там обычно нечего было делать. Поэтому в гости ходить я не особо стремился.

Можно было развлечься прогулками по окрестностям, но не очень-то пускали — боялись, как бы чего не случилось, и просили ходить только возле дома, а это тоже скучно (и я не слушался, конечно). Сами же со мной не очень-то гуляли: родителям недосуг, брату с сестрой — неохота (в кино пойти, конечно, интереснее, как будто мало телевизора дома). Очень любил купаться, но это — редчайшее удовольствие: во Фрунзе, во-первых, особенно и негде, а во-вторых — не допросишься.

Неудивительно, что запрет уходить от дома далеко я нарушал, а если не пытался один уехать в парк или купаться, то только потому, что без посторонней помощи это было неосуществимо, да и маму мою, а заодно и меня, знала вся округа, и любая авантюра кончилась бы насильной доставкой к ней на работу или домой. Но тем сильнее я мечтал, даже тосковал о самостоятельности.

В студенческие годы у меня для помощи в учебе и передвижении был специально нанятый помощник. А у помощника — такого же студента, — вечно свои дела, которым он неизбежно норовил подчинить мои. И даже порой не делам подчинить, а капризам. Я на всю жизнь запомнил, как чуть ли не год не мог допроситься в парикмахерскую, потому что помощнику, видите ли, неохота сидеть в очереди. Когда я напоминал о своем праве внеочередного обслуживания, он отвечал, что у него такого права нет, а моим правом в моих же интересах он… стесняется пользоваться.

Вот почему проблемы самостоятельности, у здоровых острее всего стоящие в подростковом и юношеском возрасте, для инвалидов актуальны всю жизнь. «Все понятно: пятнадцатилетний мальчик», — поставили однажды диагноз, познакомившись с некоторыми моими стихами, где я протестую против попыток навязать мне чьи бы то ни было представления о том, как я должен жить в ситуации проклятой слепоглухоты.

Видимо, эта первая реакция на такого рода мои стихи вполне естественна, что не мешает ей быть крайне поверхностной. Именно здоровые люди, в своем «милосердии» чрезмерно опекающие инвалида, превращают «пятнадцатилетние» проблемы в вечные, пожизненно для него актуальные.

Моя мама тоже очень за меня боялась, «с ума сходила», стоило мне прийти домой, например, с прогулки, на несколько минут позже, чем договорились. Но когда мои родные переехали в Смоленскую область, мне не мешали бродить всюду одному, изучая новые места. Это вызвало громадный переполох среди местных жителей, впервые, видимо, столкнувшихся с подобной самостоятельностью тяжелейшего инвалида. Не видит, не слышит, а не боится выходить на улицу! Запутывается на открытых местах, теряет всякое представление о сторонах света, но упорно отказывается от предложений проводить, объясняет, что хочет сам разобраться в обстановке! Падает, разбивает об асфальт ладони и колени, рвёт на коленях штаны, но на следующий день, а то и в тот же вечер, снова осматривается с помощью трости в том самом месте, где накануне расшибся!

Продавцы из продуктового магазина по соседству с домом первое время бежали к моей маме сообщить, что я заблудился. Какая-то бабушка, поймав меня на широкой площадке довольно далеко от дома, дошла со мной до квартиры и требовала от мамы больше не выпускать меня. Эта бабушка так за меня распереживалась, что, разговаривая с моей мамой, за сердце держалась, бледная, вся трясущаяся, как мне потом рассказали.

Мама ворчала, что я создаю родным в округе «славу» чёрствых людей. Но… Я заболевал без свежего воздуха, сидя в четырех стенах. Сестра непрерывно болела; брат с утра до вечера на работе, если тоже не болел; мама вечно занята по хозяйству, да и не тот уже возраст, чтобы два часа ежедневно бродить со мной по улицам, — а мне нужно было никак не меньше двух часов, чтобы не болела голова. И мама лишь робко просила меня «далеко не ходить», когда я собирался на улицу.

А летом в Москве (во второй половине 1980-х) я проводил в лесопарке «Лосиный остров», в нескольких километрах от дома, целые дни, — читал, писал (брал с собой машинки — обычно брайлевскую, а иногда и зрячую; возил всё это вооружение за собой в рюкзаке на тележке). На изучение дорожек в этом парке я потратил два месяца, зато потом любого зрячего мог оттуда вывести.

Как-то я заблудился в лесопарке, потерял нужный поворот. Стал просить помощи у прохожих. Сначала остановил какую-то тётку, которая долго пялилась в дощечку, где сказано, что я слепоглухой и со мной можно разговаривать с помощью параллельного — рельефно-точечного и зрячего — алфавита. Руки у тетки были грубые, широкие, короткопалые, с явно плохо гнущимися пальцами. От них веяло равнодушием, глуходушием и какой-то бараньей или коровьей тупостью. Она так и не осилила ни инструкции на алфавитной дощечке, ни моей, многократно повторенной, устной просьбы показать поворот к лесному пруду. Кончилось тем, что она так и пошла своей дорогой, чуть не унеся и алфавитную дощечку в качестве сувенира. Рядом с ней я заметил ещё два очень темных силуэта, оказавшихся ничуть не понятливее, но этих за руки не держал.

Потом я остановил двоих. Имел дело с одним; второго (или вторую) видел темным вертикальным пятном (так я вообще видел днем людей, одетых в тёмное, но в пожилом возрасте перестал замечать окружающих вообще, если не берут за руку). У этого человека руки были очень уютные, сухие, тёплые, какие-то не мягкие, не жесткие, в складках. Человек был явно образованный, творческий: минуты не прошло, как он разобрался с моей алфавиткой, стал писать у меня на ладони, проводил до нужного поворота, готов был к моим услугам и дальше, но я поблагодарил и сказал, что теперь и сам разберусь. Отходя от них по указанной тропинке, я чувствовал, что они стоят и провожают — берегут — меня глазами. Тёплое чувство к этому человеку и его спутнику (скорее всего, всё-таки спутнице) у меня живо до сих пор, хотя прошло уже много лет. Жалко, постеснялся познакомиться по-настоящему, — может быть, дружили бы сейчас…

Примечание редактора:

Книга Александра Васильевича Суворова «Эксперимент длиною в жизнь» выйдет осенью 2021 года.

Об авторе

Александр Суворов — слепоглухой психолог, поэт. Родился в 1953 году в г. Фрунзе (Киргизская ССР). Выпускник факультета психологии МГУ им. М.В. Ломоносова. Доктор психологических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Московского государственного психолого-педагогического университета. Почётный международный доктор гуманитарных наук Саскуаханского университета (штат Пенсильвания, США), действительный член Международной академии информатизации при ООН. Награждён памятной медалью, посвященной международному году добровольцев, учрежденному Генеральной Ассамблеей ООН (2002). Живёт в Москве.