Анна Лукашёнок
Идущая в тумане
1
…У меня было счастливое детство.
У меня было много, очень много игрушек: быстрые гладкие машины, которые я любила разбирать и собирать снова; мягкие игрушки с чем-то сыпучим или просто набитые ватой; куклы с глазами и волосами, как у человека — я шила им платья и костюмы. Машинки я разбирала, чтобы понять, как они едут — щупала каждый механизм; может, поэтому они так часто ломались… С мишками и собачками я ложилась спать — у каждого был свой запах, и все они — такие родные, приятные, теплые, эти запахи. Платья на кукол я шила из тряпочек, которые мне давали — гладких, тонких, шершавых, толстых, тянущихся, дырчатых… Взрослые для каждой тряпочки придумали названия и говорили мне, но я помню только некоторые, любимые — бар-хат, шелк и ко-жа. Мне раньше не нравилось шить — я никак не могла вставить нитку в иголку, колола пальцы и очень злилась. Теперь мне дают сразу нитку с иголкой, и я шью, пока она не кончится… Но мама придумала так, чтобы нитка никогда не кончалась. Я пока не могу разобраться, как работает это устройство, но очень хочу, и у меня это получится. А еще я всегда знаю, где у меня ножницы. Даже мама мне говорит, что не всегда помнит, куда что положила… а я всегда все помню — иначе я не могу.
Иногда я со страхом думаю, что случилось бы со мной, если бы я ничего не помнила. Наверное, я бы умерла. Или я стала бы не я, а, как мне говорит мама, как растение, которое ничего не помнит. Я знаю, что такое растение — я гладила его хрупкий стебель, тонкие листья, дрожащий нежный цветок с приятным тонким живым запахом. Правда, есть и другие растения — похожие на маленький шар, но очень колючие — как-ту-сы. Растение растет из земли и пьет воду, я сама поливала его один раз, чтобы потом приложить ладонь и почувствовать, как постепенно вода уходит сквозь землю и ею наполняется стебель. А как-ту-сы поливать не надо; наверное, если бы я ничего не помнила и не ела, я стала бы как-ту-сом.
Но я все помню, а еще и ем; я очень люблю есть и трогать еду, мама говорит, что это не принято, но мне — можно, мне много чего можно, чего нельзя другим, но я перед едой всегда очень хорошо мою руки. И, прежде чем что-то съесть, я трогаю еду — и теплую мягкую кашу, и горячий жидкий суп с картошкой и макаронами, и салат — из овощей и растений, которые, оказывается, очень вкусные. Булочки, мягкие внутри, но ломкие и гладкие снаружи, иногда посыпанные сахаром, маком или мукой. Мама учила меня готовить булочки — лепить из липкого и неприятного теста восьмерки или шарики, посыпать чем-нибудь, ставить на противень, а потом — в печь. Я даже нарочно, тайком от мамы, засунула руку — и вправду горячо — там, внутри! — и я пока не совсем хорошо понимаю, как липкий кусок теста становится мягкой и вкусной булочкой.
Мы живем хорошо: я, мама и папа, но он не разговаривает со мной много, только желает спокойной ночи, обнимает и целует на ночь; но он добрый, мой папочка, он любит меня. Он принес мне котенка, когда я была маленькой, и он был совсем маленьким, и мы росли вместе, только он вырос быстрее; мама говорит, что он не станет больше. Когда я его глажу, он забавно урчит и иногда лижет шершавым языком мою руку или лицо, или тыкается в меня мокрым носом.
2
…Он вошел тихо, как всегда чуть слышно отперев ключом дверь. Повесил на гвоздь пальто, разулся; спохватившись, вытащил из кармана пальто маленький сверток.
В квартире казалось совсем пусто и тихо, но он знал, что это лишь иллюзия. Поэтому быстро вошел в детскую, уютную детскую.
На полу, напряженно сопя под нос, шила одежку куклам дочь, неподалеку сидела мать с газетой, правда, то и дело поглядывала на девочку, ловко орудующую иглой. На коленях женщины растянулся пушистой колбасой кот, довольно мурлыкая в сытом полусне.
— Привет, — сказал он, поцеловал жену в щеку.
— Привет. Ты принес то, о чем она тебя просила?
— Да, конечно, — он развернул тонкую хрустящую бумагу и на ладони собеседницы мягко опустился кусочек меха.
— Ммм… Она будет счастлива. Иди, поздоровайся с ней.
Они обменялись недолгими, но выразительными взглядами, после чего отец со вздохом какой-то непонятной усталости и обреченности подошел к девочке, мягко положил руку на ее кудрявую светлую головку. Девочка вскочила, обняла отца, и некоторое время они стояли не шевелясь. Потом она поцеловала его ладонь, так, что он впервые за вечер улыбнулся и аккуратно вложил в ее руку подарок, незаметно выуженный из кармана. Теперь улыбнулась и дочь, крепко сжала его руку, потом отпустила и снова вернулась к шитью, начала лихорадочно перебирать лежащие возле лоскуты.
— Ей понравилось?.. — полувопросительно-полуутвердительно сказал он, наблюдая, как юная рукодельница прикладывает мех к кукле.
— Ей понравилось, — убежденно произнесла мать. — Она давно просила… Погладила кота и говорит мне — хочу кусочек такой же шубки, чтобы куколка не мерзла… Правда, здорово? — спросила она вдруг, словно ища одобрения у мужа.
— Да, — ответил он, но почему-то отвел глаза.
Они некоторое время молчали, но, когда тишина стала слишком уж напряженной и звенящей, как перед грозой, он, словно чего-то испугавшись, развернулся и вышел из комнаты прочь; побрел на кухню, на ходу снимая рабочий пиджак; надоевший, как петля повешенному, галстук. На кухне его ждала заботливо укрытая теплым полотенцем супница, полная вкусного, густого борща — он почуял это нюхом сильно проголодавшегося человека. Поднял крышку, потянул носом вкусный мясной аромат, довольно крякнул.
— Хорошая награда после долгого рабочего дня…
3
А еще у моей мамы и моего папы есть те-ле-фон. Я долго не могла понять, зачем он нужен. Он тяжелый, но небольшой, гладкий, с небольшими выступами — кнопками. Мама говорит, что он нужен для того, чтобы разговаривать с кем-то, кто от тебя очень далеко, а я все не могу понять, как. Нужно нажимать на кнопки, потому что у каждого есть свой но-мер, и тогда тот, чей но-мер ты набрал, будет знать, что ты очень хочешь с ним поговорить. А когда хотят поговорить с мамой, телефон начинает урчать, прямо как кот, только немного по-другому, по-неживому. Если я спрашиваю, как мама узнает, что это именно папа звонит ей или еще кто-нибудь другой, она говорит всякий раз по-разному. Раньше она говорила, что на каждом телефоне есть какой-то определитель. Я спросила, как он работает, а она не смогла объяснить. Теперь она говорит, что просто ЗНАЕТ. Ну, я иногда тоже знаю, кто пришел — мама или папа, или бабушка (хотя она очень редко ко мне приходит), или няня (она научила меня говорить).
Наверное, взрослые лучше чувствуют, что будет, возможно, и у меня, когда я стану совсем взрослой, будет свой телефон, и я тоже всегда буду знать, кто хочет со мной поразговаривать, когда этот телефон заурчит. Я уже почти совсем взрослая. Мне тринадцать лет. Мы всегда очень весело отмечали день рождения. Приходило так много людей, что становилось даже чуть-чуть страшно. Приходили бабушка, няня, доктор, мамина подруга — целых четыре человека, и с каждым надо поздороваться, а еще папа, мама и кот. А самое главное, что все эти люди разные. Бабушка вся в морщинках, даже руки, у бабушки жесткие и тонкие волосы, пальцы похожи на сучки, а еще она зачем-то носит очки. Это такие стекла в рамке, на каждый глаз, а рамки вытягиваются по бокам в длинные палки, которые зацепляются за уши. Няня другая. Она гладкая и толще, чем мама, и улыбка у нее шире. Няня всегда очень теплая и похожа на одного из моих плюшевых мишек по запаху, поэтому, когда я скучаю по няне, я беру этого мишку в руки. Доктор чудной. Мама говорит, что он похож на волшебника, про которого она рассказывала сказку. У доктора тоже есть очки, только тяжелее, чем у бабушки. А еще у него волосы растут не на голове, а на подбородке, это так смешно! На голове у него есть только немножко волос сзади, а вверху и спереди нет. Мама говорит, это оттого, что он очень умный, и когда-нибудь он сделает так, чтобы я чувствовала мир так же, как взрослые, как другие взрослые. Мамина подруга мне не нравится. От нее пахнет чужим и резким запахом, она носит в ушах тяжелые металлические кольца — сережки, у нее лицо всегда чем-то измазано, и губы, и щеки, и даже глаза. После нее всегда приходится мыть руки.
Но все равно, даже когда на мой праздник приходит мамина подруга, очень весело. На столе всегда много еды, и все меня целуют и обнимают, доктор и няня разговаривают со мной, а потом все дарят мне подарки. В прошлый раз мне подарили пластилин, пуговицы для кукол, кирпичики, из которых можно собрать маленький дом, и Буквы. Взрослые узнают новости с помощью букв из газеты, они их счи-ты-ва-ют, и я тоже их теперь умею считывать — слова, которые мне выкладывают мама и папа, я и сама теперь умею их выкладывать. У меня буквы пластмассовые, с маленькими магнитиками сзади, и я двигаю их по маленькой железной доске. Однажды, когда у папы был день рождения, я написала: «Я люблю тебя» — и принесла ему в кабинет. И хотя обычно ему не очень нравится, когда я захожу в кабинет, в этот раз он не рассердился, а потом написал, что тоже меня любит.
4
Раздалась неожиданно громкая трель звонка, от которой она уже порядком отвыкла. У мужа был ключ, а другие в дом приходили очень редко. Поэтому сначала она вздрогнула, потом взяла себя в руки, посмотрела на дочь, самозабвенно лепящую что-то из пластилина. Подумала о том, стоит ли ей сказать, что кто-то пришел, но решила, что лучше сообщить позже. Мало ли кто мог стоять снаружи — и коммивояжер, и почтальон (хотя какие, к черту, письма, и от кого они им могут приходить?), и сосед, зашедший за солью. Поэтому она поднялась с уютного кресла и направилась к дверям.
— Кто там? — спросила хрипло и обеспокоенно, напряженно и со страхом вслушиваясь в любые доносящиеся извне звуки.
— Это я…
Она узнала голос подруги, одной из тех немногих, с кем еще поддерживала отношения. Открыла дверь, впустила — как всегда нарядную, обвешанную драгоценностями, разукрашенную, хотя при ее природной привлекательности такой макияж был излишним. Вошедшая женщина на некоторое время повисла на плечах хозяйки, обдав ее облачком цветочных духов.
— Как давно я тебя не видела… Как ты?
— Хорошо. Мы уже говорили с доктором о том, чтобы научить ее по вибрациям горла распознавать слова, хотим научить брайлевской азбуке… Но с буквами ты в прошлом году придумала вообще здорово — теперь хотя бы муж ее понимает, и она его тоже, они переписываются.
— Ммм… Да, здорово, — голос собеседницы не выражал такого же энтузиазма, но она отдавала отчет, как все это важно здесь.
Сняла с себя шубу, надоевшие сапоги на высоком каблуке, от которых к вечеру вечно устают ноги, и прошла на кухню. За ней, щелкнув выключателем (как часто гости забывают о нем!), проследовала и хозяйка. На кухне поставила кипятиться краснобокий чайник, после чего извиняющимся тоном проговорила:
— Мне надо сказать ей, чтобы она не волновалась.
Пока подруга находилась где-то в недрах немаленькой квартиры, гостья осмотрелась — здесь почти ничего не изменилось с прошлого года. Поглядела в окно, за которым густели сумерки, и обнаружила неожиданно то, чего у себя дома, как личность аккуратная, едва ли не брезгливая, выносить не могла. На стекле всюду были отпечатки ладоней.
Спустя минуты две хозяйка вернулась со счастливой улыбкой на лице — такой улыбаются родители, которые горды детьми — пряча что-то за спиной.
— Что у тебя там?
Вместо ответа женщина выставила перед собой досочку со старательно налепленным пластилиновым женским лицом.
— Ух ты… Так ведь это же я! — воскликнула гостья, рассматривая точно выполненные объемные черты ее портрета. — Это она сделала?
— Да, она.
— Но ведь…
— У нее хорошая память рук, она все видит на ощупь, если хочешь знать, и все-все помнит.
— А зачем она посыпала меня мукой?
— Ну… Она мне сказала, что ты себя всегда чем-то посыпаешь, а она хотела сделать очень точный портрет.
— Да… Получилось похоже. Жаль, я не могу сказать ей спасибо, ведь она не слышит…
— Обними ее — она поймет.
5
Мне нравится сидеть на полу. Когда я сижу на полу, я лучше чувствую, как кто-то приходит. Для этого мне нужно положить на пол ладонь, и я начну ощущать шаги — как кто-то идет, и даже смогу по этим шагам понять, кто идет, если этот человек бывал у нас раньше. Поэтому я не люблю ковры — пускай они приятные на ощупь и накапливают запахи, но мешают ПОЧУВСТВОВАТЬ, шаги пропускают совсем плохо. У меня в комнате тоже есть ковер, но он только посередине, и я всегда сажусь с краю, чтобы иметь возможность положить руку на пол. Тогда я понимаю, когда приходит папа, а когда к моей руке подкрадывается кот, чтобы прыгнуть и укусить, я успеваю ловко убрать руку.
А еще мне нравится прикладывать руку к горлу мамы и наблюдать, как оно шевелится (мама говорит, что оно вибрирует); у папы тоже шевелится, но по-другому; и у кота по-другому. Люди тоже, получается, умеют урчать, но все делают это по-разному, и могут урчать то сильнее, то слабее, долго или с частыми промежутками. Иногда это дрожание нарастает, и очень интересно читать его ладонью. Еще иногда я прикладываю ладони к стеклу и слышу дрожание улицы. Теперь я знаю, что это ветер — иногда он бьет в стекло, иногда он его гладит, иногда в стекло стучит дождь, иногда — снег; после того, как я побывала на улице, я знаю, что такое снег, я даже знаю его запах. А до того, как я побывала на улице, никак не могла понять, что находится там, за стеной и окном. Мама рассказывала сказки, где были таинственные Глубокие Моря, Высокие Горы и Ясное Небо. Я знала слова «глубокие» и «высокие», а слово «ясное» — нет. И мама мне сказала, что ясное — это как спокойное, когда с неба не льется вода и не падает лед, и я очень удивилась, узнав, что и такое бывает, а потом стала просить маму, чтобы она отвела меня туда, за стену, чтобы я смогла понять Ясное Небо.
Мама сначала не хотела, а потом долго меня готовила. Она заставила надеть очень много одежды и долго повторяла одно и то же: не отпускай мою руку, только не отпускай мою руку, даже если тебе покажется, что все хорошо и можно идти одной. И я согласилась, а она снова и снова мне это говорила.
А потом мы все-таки пошли на улицу. Мама открыла дверь, и мы вышли, долго спускались по лестнице, потому что я считала ступени, чтобы запомнить их, и даже хотела их потрогать, но мама запретила, потому что они грязные. Поэтому я трогала только стены — покрытые краской, но уже все в трещинках и буквах, которые я не смогла прочитать. Когда мы вышли на улицу, я сразу почувствовала запах улицы. Он был и тогда, когда мы спускались, но глуше, смешанный с другими нехорошими запахами, а здесь он ударил прямо в нос и закружил голову, а потом воздух зашевелился волнами и стал давить, и я очень испугалась и спросила у мамы, что это. Это был ветер. Он бывает разный, этот ветер, но этот ветер — хороший, добрый, первый в моей жизни ветер. Он принес новые запахи, я еще очень долго стояла на одном месте, чтобы вдохнуть их все, но запахи не кончались, и тогда мы пошли дальше.
Я потрогала дом снаружи, и он оказался совсем не такой, как внутри. Снаружи он кажется холодным и чужим, весь шершавый и составленный из кирпичей, а внутри понять, что дом на самом деле составлен из кирпичей, очень сложно. Мама положила мне на ладонь снег, это как замерзшая вода, только рыхлая, и сказала, что он падает с неба. Я спросила, откуда он там берется, а она сказала, что потом объяснит. Но так и не объяснила.
Теперь я часто прошу маму, чтобы она открывала окно, чтобы почувствовать запахи улицы; ведь окно, оказывается, для того в доме и есть, чтобы знать, что делается снаружи. Вообще, когда я прихожу домой после таких прогулок, я леплю из пластилина, который мне подарили на день рождения; однажды я сделала ветку и лист, который запомнила, когда держала, и мама сказала, что я сделала очень похоже. И всем потом показывала, и доктору, который пришел однажды не на день рождения, а просто — в гости, и я очень обрадовалась, я люблю, когда приходят другие люди. Еще пока он не поздоровался, я по полу поняла, но долго не могла вспомнить, кто это; а потом, когда доктор вошел, узнала по запаху.
Он со мной разговаривал; и я его просила, очень просила, чтобы он и папу научил разговаривать из руки в руку, но доктор сказал, что папе некогда, потому что он много работает. Он сказал, что вставит мне в уши на-уш-ни-ки, и чтобы я обязательно подробно рассказала, что почувствую. Мне нравится все новое, и я согласилась. Сначала ничего не было, а потом ушам стало щекотно, очень щекотно, как будто в ухо засунули перышко и начали там водить. Я сказала об этом доктору, и он очень обрадовался, хотя и промолчал, но я поняла по его запаху и теплу, которые от него шли.
Потом доктор сказал, что, может быть уже совсем скоро я буду, как взрослая, — больше чувствовать и больше понимать.
6
— Ой, кто это там? — спросил обеспокоенно мальчик, выставив указательный палец в сторону одного из темных окон.
— Там… — его товарищ, положив мяч на землю, нахмурился, вглядываясь.
В окне маячила почти неподвижная хрупкая девичья фигурка с поднятыми вверх руками, ладони были прижаты к стеклу, лицо серьезно и сосредоточено.
— А, так это та самая… — неуверенно начал отвечать он, на ходу вспоминая мамины рассказы.
— А чего это она? — нетерпеливо перебил собеседник.
— Ее в квартире запирают и не водят никуда, а она на улицу хочет. Представляешь, долго не гулять? Ты бы смог?
— Нет, наверное. Жалко ее. Она — как та принцесса в мультике, которую не выпускали из замка, — печально проговорил первый мальчик, отвернулся и побрел к горке, думая о том, что, наверное, очень нелегко, когда тебя никуда не пускают гулять.
Об авторе
Анна Лукашенок — поэт, прозаик, художница, книжный иллюстратор. Родилась в 1990 году в Кургане. Училась в Российском государственном профессионально-педагогическом университете, учится в Литературном институте им. А.М. Горького. Публиковалась в журнале «Вещь», на сайте журнала «Сноб» и «Новая карта русской литературы». Участница антологий «Современная уральская поэзия» и «Шепчутся и кричат». Организатор поэтической акции «Стихи против денег». Живет в Екатеринбурге.